2013-12-31

Ольга Губанова. Голиаф, 2006 год, фантастический рассказ

Olga Gubanova. Goliaf

Поток сознания - приём модернистского направления современной литературы прошлого и нашего века, воспроизводящий душевную жизнь, переживания и ассоциации, передающие содержание ментальной жизни персонажей посредством сплавления вышеперечисленных процессов, образов и впечатлений, а так же оборванности синтаксиса и нелинейности повествования. Поток сознания создаёт интимное ощущение частичного присутствия читателя в сознании описываемого лица. На границе момента, когда мысли и мотивы действующих лиц только формируются. В литературе потока сознания ощущения, переживания, чувства, эмоции и ассоциации персонажа, или персонажей, перебивают друг друга и, формируя событие, переплетаются подобно тому, как это происходит в сновидении. Прозу в жанре потока сознания можно чувствовать, переживать, пить, читать.

“No story is like a wheeled vehicle whose contact with the road is continuous. Stories walk, like animals or men. And their steps are not only between narrated events but between each sentence, sometimes each word. Every step is a stride over something not said.”
“Understanding a Photograph”, John Berger


Fushimi Inari in Kyoto © Peter Miller 2010

Ольга Губанова / Голиаф

Охота была приостановлена,
лисица нуждалась в отдыхе

1.

Ширину и толщину его костей. Длину каждой из рук, форму пальцев. Они останавливались и рассматривали, стоя над ним. То, что их интересовало – более внимательно. Пристально всматриваясь. Но никто не дотронулся до тонкого наполненного синтетическим волокном одеяла. Только то, что было видно. Руки, конечно, у него были бесконечными. Каждого интересовало то, что происходит на другом конце земного шара, и их дети были материальным воплощением трудноуловимых изменений. Несколько раз в год большая семья встречалась за границей. Впрочем, время от времени для некоторых из них это выглядело совсем наоборот. Раз в шесть лет это были все члены семейства. Негласное собрание во имя неофициальных связей и оценки перспектив.
Единокровные, сводные, двоюродные и троюродные братья и сёстры всех возрастов, племянники и племянницы, тёти и дяди, приёмные малыши. Экология и эстетические предпочтения, что же ещё. Мачехи, бабушки и дедушки. Внучатые племянники. Их жёны и мужья, некоторые из которых в далёкой перспективе тоже имели отношение к семье. Редукция предков пока ещё была умеренной. Приглашённая на эту встречу вопреки всем правилам, невеста его троюродного брата работала помощником архитектора, который уже более был брендом, чем личностью, в дизайнерской фирме, собственником которой уже много лет являлся его дядя. Один из них. Впрочем, это не важно, интересно совсем другое, то, как она там оказалась, отдалённое сходство между ней и некоторыми из его родственников и то, что уже внутри этой простейшей и очевиднейшей системы координат их роли многократно пересекались. Однако, здесь по крайней мере можно было полагаться на фрагментарно известную видимую историю и демонстрируемые привязанности. В некоторых случаях история, пусть даже в том виде, в котором она дошла до нас – единственная гарантия.
Дальше всё было сложнее. Опекуны и попечители. Крёстные. Экономические, политические интересы. Следующий слой, то, что было дальше, манил неправдоподобно, завораживал. Охраняемые тайны. Преимущества. Конкурентоспособность. Безопасность. Именно это, последнее, не давало ему сейчас спать. Он, несомненно, знал больше их всех. Не спал, лежал с закрытыми, или открытыми глазами спиной вверх. Подушку не дали. Что принесёт завтрашний день.
Часть семьи много лет назад стала составляющей диаспоры. Проходная комната. Слева дремала мать. Люди – нет, не суетились – занимались всю ночь своими делами. Беспокойно и беспокойными, не могли успокоиться, дождаться, сдержаться. Поэтому, проходя мимо, они бросали заинтересованные взгляды. Они оценивали его руки, тонкие руки, и контуры ног. Это изматывающее хождение не прекращалось. Шум обсуждения в соседнем помещении дома, в котором не экономили на изоляции, не перерастал во что-то существенное, или различимое.
Высокий для ребёнка своего возраста, очень худой и весёлый. Вытянутый скорее, длиннорукий и длинноногий. На этой ноте человек в чёрном, заглянув в глаза вопросительно приподнимавшегося подростка и не видя их, проходя мимо, приказал:
- Спи!

Утром разбудили только одним прикосновением к плечу. Оказывается, ему дали спать больше всех. Вот в чём заключается конечное преимущество возраста. Теперь надо спешить.
- Быстро одевайся.
Новая зимняя обувь на шнурках, внизу, у ножки разобранного дивана. Связанное с гостеприимством послабление правил, особенно для детей. Одеваться? В доме было прохладно. Если этот дом такой наукоёмкий, почему здесь так холодно, несмотря на то, что уже день. На всякий случай надел ботинки. По привычке туго завязал шнурки.
Посмотрел влево. Утром матери уже не было. Проблема всех этих сборищ заключается в том, что сколько бы лет тебе ни было, если ты младше определённого возраста, ты среди детей, а значит, сам по себе. Предполагая, что ты находишься в кругу семьи, наиболее близкие родственники, и люди вообще, ослабляют путы безопасности. Именно в этот предначертанный момент и должно что-то произойти. Твой, или их, допустим, нравственный сбой. Опасность всегда приходит изнутри. Поэтому он был настороже.
Все остальные дети уже сбились в стайку. Или их согнали. Стоял сзади. Из каких соображений ему позволяли на то смотреть? Они выглядели жалко. Достал карманный компьютер. Погрузился в то, что для него составляло сущность экрана. Спустя примерно час, с усилием оторвавшись от околдовывающего серебристого блеска монитора, посмотрел в окно, к внутреннему контуру которого он, оказывается, за это время прислонился, но за плотной белой и плотной синей прозрачной тканью ничего не было видно. Если бы он не знал достоверно, какое сейчас время года, и оказался бы прямо здесь только сейчас, трудно было бы сказать наверняка. Тихо отодвинул штору и встал между ней и окном. Цветы внутри, в метафизическом пространстве между домом и улицей. Маленькие и колючие. Ещё одна символическая линия обороны. Наполненный водой мерный стаканчик. Автоматически взял сосуд и начал их поливать. Просто чтобы делать что-нибудь. Вода, не задерживаясь, уходила вниз. Слишком много. Сейчас она даст знать о себе – выльется из нижних ёмкостей, оставит свои следы на подоконнике, скользнёт вниз, тронет собой пол, предположительно запачкает штору, неизменно привлечёт ненужное внимание к нему. Посторонний предположил бы, что была поздняя несветлая осень, или ранняя тёмная весна.
Его не было видно за шторой. Во-первых, он был плоский и в этом возрасте, описывая его, родственники часто использовали слово забавный, во-вторых, ещё и желал научиться становиться плоским. Тем не менее, если прикрывающая его поверхность не была вертикальной, например, одеяло, что-нибудь из под одеяла обязательно торчало. А он не привык спать, свернувшись калачиком. Опустив голову, так что самые длинные пряди сзади синхронно стали подниматься, осмотрел свою, теперь свою, водолазку. Он бы предпочёл, чтобы она доходила до пальцев, чем так, как сейчас. Цвет разбавленной в молоке брусники. И этого в вине. Раствор, доведённый до оттенка грязи с привкусом розового. Это был не его цвет, так сказали бы все, кто знал, но здесь и сегодня он, исторически, стал его. Несмотря на весь свой холод и тьму, украшал и подчёркивал его напряжение и страх. Дело в том, что он, единственный из этого поколения, уже вышел из возраста, когда дети не боятся, но ещё не перестал быть ребёнком. Был любимым ребёнком в своей собственной семье. Многообещающим в масштабах сегодняшней. Это показало множество отстранённого внимания. Уже сегодня разные люди опять рассматривали его запястья, шею, хотя её прикрывала ткань, линию позвоночника, хотя её тоже прикрывала ткань. В этой одежде видно было, какой он худой, длинные рукава, закрытое горло. Он просто физически чувствовал сверлящие спину взгляды до тех пор, пока не оказался спрятанным за плотным слоем принадлежащей окну ткани. Опустил глаза на тёмные тёплые брюки, колено на правой ноге теперь уже промокло, но таким образом он не дал просочиться наружу звуку этого мелкого, не подходящего его возрасту озорства. Если не считать того, что он предпочитал умные дома пассивным домам, это был хороший город. Это было так, но ночь не понравилась. Шум до сих пор тревожил, тревожил его мысли, устремляющиеся за стекло, туда, где прохлада была логичной, и так до тех пор пока кто-то не сказал:
- Где Голиаф? – впрочем, это прозвучало как шум. Продолжение шума. Словно его имя уже было встроено несколько раз ночью в шум. За это время он привык слышать его и не обращать внимание на него. Сначала произнесённое возникло в голове подобно собственной мысли, дальнейшее осознание напоминало попытку проанализировать взволновавшее эхо. Вышел из своего сизо-синего укрытия за самыми дальними спинами, чтобы убедиться. Не глядя ни на кого, на самом деле думая о своём.
- Иди сюда Голиаф.
Люди стали осматриваться. Затем рядом возникло пустое пространство. Потом пустота окружила его. Все на него смотрели и теперь смотрел даже тот, кто смотреть не мог.
- Иди сюда, Голиаф, дай дотронуться до тебя, – его прадедушка звучал как воплощение шёпота. – Иди сюда, Голиаф, и я скажу, кем ты станешь!
Его, упирающегося, стали подталкивать. Ужас сжигал его. Но, кажется, он не давал им знать, что понял – бояться стоит, он даже знает чего. Стоит бояться этого прикосновения, которое его раздавит. Он сам абсолютно точно знал, кем станет, и не нуждался в том, чтобы это стало известно всем. Только бы это не было произнесено вслух.
Это событие совпадало с отъездом его дяди. Того самого, что всегда в чёрном. Что посмотрел ночью на спину гораздо человечнее всех остальных и в ней не увидел, рассмотрел открытые глаза. В человечности присутствует какая-то особая меткость. Тот, немолодой и какой-то даже без одежды при белой коже чёрный – у себя дома Голиаф видел его на фотографиях в каких-то горах – торопился, но во что бы то ни стало хотел присутствовать. Сейчас, не глядя, но краем сознания внимая, неслышно что-то куда-то говорил. По делам. Потом отвернулся, отодвинул штору. Что-то там его беспокоило. Теперь отвлекло от тихого разговора. Он отодвинул, потом убрал телефон, взял лежащий на окне карманный компьютер. Голиаф не видел. Родственники вокруг вели себя так, будто происходящее могло считаться нормальным.
Голиаф не видел. Он попал точно в зону отчуждения, его больше не подталкивали. Сам он не шёл. Мягко отступил, когда человек направился сюда, к нему. Сгибался, чтобы ускользнуть. Ещё и ещё раз. Чей-то приглушённый молодой смех. Тот, огромный и высокий, не храня спокойствие и всё дальше отходя от театральности, двигался быстрее. И быстрее, чем можно от него было ожидать. Ещё-ещё. Приходилось пригибаться всё ниже, отпрыгивать, никто не дотронулся до него, но и не сдвинулся со своего места. Шелестели и хихикали дети в углу. В конце, больше не уговаривая, палач хлопнул ладонью по металлическому столу. Параллельно что-то разгоралось на задворках сцены. Кто-то удерживал одного из его родственников за руки. С одной стороны, это могло избавить его от предстоящих неприятностей. Голиаф, содрогнувшись, заметил у облачённой в чёрный костюм персоны маленький компьютер в обладанье, в поднятой руке. Голиафу несвоевременно пришло в голову, что дядя уже сейчас был ниже его ростом. С другой стороны, эта часть происходящего влекла за собой, возможно, гораздо большие неприятности. С ним соприкоснулось своим крылом подозрение. До него донеслось.
- Нет, это промышленный шпионаж. Я этого так не оставлю.
Краем глаза Голиаф что-то заметил в углу комнаты, которая на несколько мгновений показалась ему совершенно плоской и подобной экрану.
- Это троянец, – ещё звенел звук удара. Он сам ещё даже не распрямился как следует. Со всей ясностью перед ним предстал рабочий стол его взрослой игрушки. Словно скриншот того состояния, в котором он на окне его оставил.
Кто-то возмутился:
- Может быть опасен!
В наступившей тишине он произнёс:
- Но я могу всё убрать!
Вот тут-то точно выросший – и правда, вероятно, выросший – в размерах старик чуть его не сцапал. Незаконный доступ к коммерчески значимой информации с помощью незаконного проникновения в компьютерные сети, либо внедрение агента в компанию или страну конкурента с заданием получить доступ к информации или продукции, которые составляют предмет коммерческой или иной охраняемой законом тайны относится к методам промышленного шпионажа. Ещё один, понимая, что последний, раз увернулся, на глазах у всех схватил чужой телефон, который только что вынес удар, со стола и кинулся из комнаты. Схватил точно лисица рыбку, сушащуюся на берегу. Ни один гаджет не заслуживал, чтобы с ним так обращались. Металлический корпус неуловимо вибрировал в руке, продолжая отдавать вибрации, впитанные в момент удара, посвящённого Голиафу. Никто не успел среагировать. Уже в дверях услышал:
- Голиаф!!!
- Я сейчас.
Нескольким подошедшим к нему людям дядя молча показал на часы. Испачкавшийся в человеческой крови, напившийся человеческой крови. Дети в углу возобновили свои игры.

Голиаф сорвал куртку с вешалки на бегу, не свою, наверное. Не застёгивая, проскочил всю прихожую и оказался на лестнице. Дом всего в три этажа. Такие в этом городе на окраине центра дома. Не оставляя отпечатков пальцев, опасно не касаясь перил. Четыре, четыре, через четыре, через пять ступенек. В доме были одновременно и низкие и высокие. Ударившись почти, своим телом с грохотом выбил дверь. Замок был отключён, в апартаментах находилось слишком много гостей. Не оглядываясь. Не сжимаясь, не пытаясь спрятаться в куртке. Вдоль зданий. Каких-то скандинавских магазинов. Стеклянные, захламлённые, пустые. Но наполненные дороги. На перекрёстках стояли люди. С ними говорили светофоры. Бегом, вперёд, дальше. Отодвигаясь назад, всё тонет в капюшоне. Из гула последовавших голосов выделил:
- Не спеши, всё равно не поймают, – не проанализировал.
Удивился чистоте, гораздо более лёгкой, чем у него, одежде людей. Они приехали ночью, почти два дня назад. Его не отпускали. Ничем не отличающаяся от других дверь? Да нет же, неправда, всем, всем из всех на свете дверей выделялась. Ни лёгкая и не тяжёлая. Дверь метро. На пике скачка занырнул. Ему всего-навсего надо было попасть туда. Вот ещё, ловить глупого ребёнка по всему городу. Потом ярость потухнет. За это время он всё уберёт. Не задержавшись на черте, но заметив черту, уже впереди. Падал, с прямой спиной скатывался по лестнице вниз. Совершенно прямо. Не держась руками за поручень, как до этого за ограждение, скользил, летел. Падал вниз, переоценивая длину своих ног. Только без внимания можно было быстро, но не ускоряясь, по прямой, пройти. Упрямо двигался вниз, дотрагиваясь до редких людей только в крайнем случае, только чтобы они не пугались. Их возмущение или испуг оставляли ещё больший след, чем его прикосновение и заинтересованность. Без тени сомнения. Почти отвесно скатываясь, падая под землю, вниз. Легко одетые, их тела были так близко, куртка летела сзади.
На ступенях внизу молодой мужчина, кажется, целовался со своей девушкой. Проход вдалеке железобетонно загораживал чемодан с длинной ручкой на мягких колёсиках, сумки выше, ниже. Что-то такое было у него в лице, в самом том, как он спускался, что мужчина отпустил девушку и ещё издалека посмотрел вверх, потом, вместо того чтобы спасать чемодан, её поцеловал. Чтобы и на него посмотрели. И сделал движение рукой, удерживая сумку. Быстро и медленно, красиво. Медленно для Голиафа, быстро и незаинтересованно для своей подруги. Налетая на их высокий твёрдо вставленный в ступень чемодан, думал, что проберётся, даже если рухнет прямо с ним. Обойти не удавалось и на этот раз его ноги оказались недостаточно длинными. По инерции, уже не в силах сделать шаг назад, если бы он стоял хотя бы боком, не застрял, почти пролетел вперёд. Многое пообещал в ту секунду своему равновесию. Человек за ними техничным жестом затормозил его падение, рискующее перерасти в смертельный полёт.
- Голиаф!!! Голиаф!
На пару лет старше остальных детей в семье. Это были первые слова, которые он сказал. Может быть те первые из его слов, что услышали родители. Их как будто удивил его голос ещё тогда. Уверенно говорил. Уверенно. Увязнув в своём чувстве собственного достоинства.
Многое пообещал в ту секунду своему равновесию. И ещё больше оно пообещало ему. Во время бесконечного спуска он запомнил то лицо. Человек стоял немного ниже, сразу за парой. Голова в шапке. Куртка. Спустя долю секунды Голиаф запечатлел в памяти светлый свитер и узор вязки на плече. Волосы убраны внутрь. Эта простая предосторожность лишала на такой бешеной скорости симпатичную персону любых признаков пола. Сверху, вопреки всем ожиданиям, ничего не падало. Пара, вцепившись в свои вещи, смотрела на них, но проявляла скорее любопытство, чем раздражение, либо, учитывая как быстро всё происходило, они находились в смеси предшествовавших столкновению благожелательности и шока. Человек, который теперь его держал, кажется, наоборот, пришёл в бешенство и замахнулся, чтобы ударить. Рука, будь этот жест завершённым, пришлась бы на низ живота, но она даже не коснулась. Движение в восходящем потоке воздуха и его отставили на половину ширины ступени от себя, затем отпустили. На лице у незнакомца возникла смесь покоя, смирения и проступающего сквозь всё это любопытства. Если бы было время, мальчик рассмотрел бы его, или её, внимательно. В действительности не понял даже мальчик это, или девушка. Светлое мелькание. Мужчина по скорости реакции. По форме бровей женщина. Кажется, русые брови. Обыватель. В его собственных глазах была вся жизнь. Наверно поэтому его оттолкнули так мягко.
Пара долго, запоминая, провожала Голиафа глазами вслед, думая: «Осторожно», – забыв о поцелуях. Много взрослого и страсти в лице. Совсем детский по меркам стоящих на этом бесконечном ведущем в никуда эскалаторе людей возраст, детское с недетским выражением лицо. Потом, когда их просили описать приметы – в городе пропал иностранец, подросток, ещё один международный скандал – они почти ничего не могли рассказать об инциденте кроме скорости.
Обыватель с навыками борьбы, передвигающийся на метро, любивший передвигаться среди людей, вернул ногу, носок которой до этого задумчиво свисал в сторону прорубленной людьми в скале и земле пропасти, назад, приняв более спокойную позу и не взглянув на своих соседей сверху. Даже не стараясь запечатлеть их в памяти. Шапка сидела идеально. Один раз этот человек наклонился к противоположному поручню эскалатора, затем вернулся в прежнюю позу и поправил куртку. Вероятно, в связи с тем, что он так и не обернулся, его, несмотря на то, что он пребывал в поле зрения пары гораздо дольше, они тоже не смогли описать.

Вниз, вниз, вниз. Голиафу стоило уехать, но он пробежал вытянутую невероятно длинную ледяную гладкую платформу, нырнул в похожий на лабиринт коридор с непривычно низким потолком и плохо обработанными стенами и выбежал наверх с другой стороны. Там не было эскалатора, несколько лифтов, короткая лестница, ещё более старый город с невысокими, всего на несколько семей, гораздо более утончёнными, чем тот, в котором он находился до этого, домами.
Быстрые шаги. За угол, не оглядываясь. Ещё один лабиринт. То ли улица, то ли с несколькими выходами неправильной формы двор. Входа не было и не могло быть. В руке всё ещё судорожно был зажат телефон. Трещина рассекала потускневший дисплей переливающейся пластины. Теперь уже без закрывающей внутренности крышечки. Задняя часть корпуса отлетела где-то в метро. Серое темнеющее небо с очень мягкими контурами узких облаков, здесь было холодно, ближе к морю. Впереди, на остановке невыясненного транспорта у старого – опрятного, но старого, бежевого, но холодного – дома была скамейка-терминал. Излюбленное летом место парочек, реже туристов. Редко по делу. В том, как старый дом смотрел на это место ощущался привкус всех тех несчастий, что брали здесь своё начало. Определённо, у архитектуры было своё выражение. Быстрым ровным красивым шагом, так и не застегнув короткую куртку, направился туда.
К скамейке, на которой он затаился, совершая усилие, чтобы разжать руку, пытаясь совладать с телефоном, приблизились две молодые женщины. В пальцах возникла боль. Это были подруги. Девушки с невероятными причёсками. Думал позже, что их объединяло увлечение какой-то группой. Его в том возрасте вообще не интересовала музыка. За счёт того, что одна была в обуви на платформе, обе почти одного роста. Они увидели, что место занято издалека, но по какой-то неведомой причине не свернули. Ему показалось, что их намерение приблизиться оформилось как раз когда они заметили, что пустынная зимой металлическая сетчатая скамейка не занята. Обошли его со спины и сели справа. Их мысли и слова, как у всех молодых людей, которым не о чём говорить и нечего делать в зимних городах, разбросанных по всей планете, перебросились на него. Та, что дальше, высокая, была в чёрной длинной расклёшенной юбке. Низкая, очень низкая талия. Вещь далеко не на бёдрах. Экономили ли они здесь энергию вплоть до абсурда, до экономии ткани? Может быть шок преследования, ему не было холодно даже в расстёгнутой куртке, но он содрогнулся, заметив полоску кожи между удерживающим юбку ремнём и удлинённым чёрным, судя по стилю, топом. Может быть у неё было длинное туловище. Это так сильно отличалось от его длинноногой семьи. Если отбросить мысли об экологии и эстетических предпочтениях, костюм превосходно, даже в положении сидя, украшал её. Может быть она и не могла носить что-то другое. Помимо чёрных сапог на шнуровке и чёрной свободной едва ли согревающей её шапочки, из под которой спускались прямые не в самый чёрный из чёрных, а скорее в самый темный из коричневых выкрашенные волосы, ему запомнилось маленькое пушистое розовое перо. Бледная, но два раза ошпаренная загаром кожа на второй не иссушенной, но худой высокой девушке. Надолго они обе ему врезались в память. Впоследствии он не мог разделить присущие воспоминанию совокупные черты на двоих, но десятками лет позже ему продолжало сниться маленькое розовое, словно вырванное из мёрзнущего в снегу в сумерках фламинго, пёрышко.
Что-то говорили. О нём. По интонациям понимал, что о нём. Он не обращал внимания, разбираясь здесь. С сетью. Слава богу, даже на доисторическом элитном телефоне прадеда всё получалось. Возможно, никто тысячу лет не занимался этим на скамейке у неизвестного дома, зимой. Девушки продолжали стрекотать. Что-то обидное, вероятно. Спокойно улыбался в те редкие моменты, когда ему казалось, что они переключались на другую тему и это не касалось его. Одними краями губ, особенно той стороной, что была повёрнута к ним. Чересчур сильно накрашенные. Так, что ему даже нравилось. А они, наверное, помимо его, отличающейся от их, одежды заметили затравленность. Как, временами, у самих. Ему никогда не давали наличные, даже в магазин у себя мог ходить со строго ограниченной суммой на кредитке, соответствующей списку. Даже не знал как ими, бумажками, монетками, пользоваться. Совершенно уже не торопился. Во всей куртке не было ни одной бумажки и ни одной монетки. Да, он вернётся, вернётся вовремя, только сделает это. Во что бы то ни стало. Здесь есть доступ. Можно разобраться и без монеты.
- У вас есть монетка? – всё-таки ему была нужна более качественная платная сеть.
Сначала они поняли, что их милый обращённый к нему стрёкот был недопонят. В то же время он говорил на одном из самых популярных в мире языков и третьем признанном языке коммуникации помимо двух государственных в этой стране. Это означало, что он не был их соотечественником, но уже и не попадал в категорию глупых туристов. Оба вывода имели свои негативные для их планов последствия. Обдумав всё это, та что справа, слегка более смуглая, засунула куда-то руку, достала монетку и с большой не совсем трезвой амплитудой вложила ему в ладонь. Если бы были прохожие, они обратили внимание все. Несмотря на то, что монитор был виртуальным, здесь он казался каким-то старым, убогим и заляпанным. Он выразился категорично:
- Здесь нет сети.
Всё, на что они были способны на общем для троих языке:
- А ты думал!!!
Похоже, всё это время они обсуждали то, чем он занимался. Сейчас он покажет класс. Конечно, покажет. Всего-навсего вообще нет сети. Что же это за район, что в этом высокотехнологичном и таком комфортном городе он напичкан разными видами клеток Фарадея. Можно взвыть. Вторая, та что сидела дальше и была выше и всё же существенно ниже его, если бы он выпрямился в полный рост, достала из своей одежды аккуратно свёрнутый в форме ленты Мёбиуса старый, вполне возможно, перебитый где-то, всё же аккуратно перетянутый мягкой проволокой шнур. Медленно протянула. Он был горячий. Размотал, не встряхивая. Та приподнялась и встала напротив него.
- Здесь много консульств и крыс.
Встала невысокая соседка:
- Пойдём.
Девушка засмотрелась на работу.
- Пойдём же!
Позднее их вообще не опрашивали, несмотря на то, что в городе пропал иностранец. Они даже не заподозрили в участнике своего морозного разговора ребёнка, о котором написали газеты. Они жили в другой системе координат и, возможно, даже не слышали о том, что в городе пропал иностранец. Хотя, учитывая дурную репутацию города в определённых кругах, возможно, совсем наоборот.

Он оказался в одиночестве. Воздух вокруг просто стал холодным. Лишённым всяких запахов. Затем, почти сразу, заметил два-три движения. Понял, кому они принадлежат ещё до того как рассмотрел. Должен был бы подходить с бешенством, яростью на лице. Но он был спокоен.
- Посмотри туда, Голиаф! Посмотри же туда, Голиаф.
Сначала нехотя оглянулся. Две девушки, бабы. Причащённые, прощёные на остановках, на остановке. Промелькнуло перед глазами то, что, несмотря на камеры наблюдения творилось в этом городе на остановках и скамейках в парках каждое лето и то, как одна из них стала материю-одиночкой, а другая – слишком молодой женой, ужасающе молодой. Одна дала ему старый свёрнутый шнурок. Связь. Почти сделал всё, что хотел. Телефон. Делая вид, что того нет, что он не может его побеспокоить. Дядя уже не в деловом костюме и в очках, уже не усталый и спешащий, грозный, с чем-то не поддающимся описанию в глазах. Не выспавшийся, нечеловечески не выспавшийся, а ведь он тоже ждал. Вста…
Метнулся. Но даже не задел ему кожу. Должен схватить, встряхнуть, нет, должен был вцепиться. Но даже не задел ему кожу. Не поранил. Только куски одежды остались у того в когтях. В руках. Голиаф пронзительно взвизгнул и шагнул. В сторону, прочь, этот шаг существенно отдалил его. Умеренный день северной зимы. Три часа дня. Уже спустились сумерки. А в сумерках, если они на твоей стороне, каждый шаг может считаться за два. Весь согнувшись, как-то смявшись, понял, что тот не один, они охотятся и охотятся на него. Теперь он был в огромном, снаружи он совершенно не казался таким, дворе. С домами, в которых, вполне вероятно, находились украшенные рождественскими ёлками консульства, кустами, садиком летом, наверное, сваленными в кучу бетонными блоками, на которых так удобно переодевать роликовые коньки. Запредельные метания, когда картинка сливается в одно непрерывное, без вдоха и выдоха, с вакуумом в носоглотке, с отсутствием мыслей, да он и так мало думал, по человеческой мысли, в его случае, мысли, посланной сквозь телефон, они с лёгкостью и находили, вязкое ранящее движение. Качели, кучи льда. Над центром двора бешено крутилось квадратное светло-серое над темнеющим кубом воздуха небо. Сетка, рваный полиэтилен, стёкла. Прополз где-то на коленях. Это была оранжерея. Кажется, рядом местная церковь. Запутать их в их круге. Не попался, не дался ни одному, в сантиметрах от взмаха руки, и всё же единственным выходом – у них, оказывается, было оружие, и они уже его использовали – был тот промежуток между двумя домами, кирпичными и серо-коричневыми, к давно пустой уже скамейке. Та хотя бы на улице, не в капкане. Предельная скорость. Молниеносное движение на грани надрыва. Как ещё его сердце с этой гонкой, этим пониманием следствий, но не осознанием причин происходящего справлялось. Уже в воротах замер, так и не опустив до конца ногу, не оперевшись, не перенеся вес. В воздухе стало тихо. Где-то беззвучно падало пёрышко. Не тишиной секунды, когда из-за угла вынырнет машина. В том месте, где теперь находился он, было абсолютно тихо. Ни транспорта, ни людей. Сквозь холод, точно сверху и на чертеже, увидел их всех, кто где стоял, как он метался мимо них, как смотрели. Не мог отдышаться, ледяной воздух, хотел подумать «запах», изранил, изорвал внутренности, и всё же не сделал шаг, чтобы изогнуться, оглянуться, он стоял между двух зданий, на виду. Вот этого не боялся. Со всех сторон, на безумной скорости, увидел каждого из них. Не целящихся, не бегущих, не готовящихся, не смотрящих, слушающих, подслушивающих, прислушивающихся. Со всех сторон. Стоял так, молча, дыша, стараясь надышаться. В руках у дяди осталась его продранная куртка. Самый гуманный руководил. Когти. Или нож для разделки маленьких помидорчиков. С бумажкой, на которой изображена линейка. От движения носка создался тихий, но всё же ледовый хруст. Ступил. Звук оказался предательским, невозможно, мёртво громким.
- Голиаф!!!
Нырнул туда, в огненную пучину, у которой под ногами сверкает снег, лапы царапают снег. Мчится снег, мчался снег. Только лапки царапал лёд.
- Голиаф ! ! !
Охота остановилась. Лисица нуждалась в отдыхе. Каждый шаг во мгле. Голиаф мчался, нёсся, летел как чёрт, увернувшись из под несуществующих колёс, на другую сторону улицы, за угол, разрезая своей острой мордой холодный воздух. У лис есть когти? По льду, по посыпанному мелкой гранитной крошкой асфальту. Как раздувались на морде усы. Скользил по тяжёлому хвосту ветер. Лисы стучат хвостами? Скучают по зиме? Их бесит их хвост? Короткая на туловище шерсть. Короткие в противовес его длинным, чуть не запутавшимся во время тех скачков по лестнице в одном из оставшихся теперь уже далеко домов человеческим сильные лапы. Мчался уверенный в своей безнаказанности. Наказание было так близко – по всем правилам он уже проиграл, они выгнали его из района, отслеживаемого камерами, у них был ещё и пистолет – что имел право быть выше наказания, превратить его в дорогу, по которой можно пробежать. Узкую. Для такого огромного любопытства это была очень маленькая лиса. Отказать от предназначения? Это позор! Отречься!
- Его никогда не интересовали лисы ! ! !
Их неподвижность и безразличие должны были вселить в него страх, он метался, потом, вовремя завернув у плотной, разрезанной местами проволочной ограды, огромными прыжками, стелясь по проглядывающей местами земле, понёсся вдоль неё на восток, не на север, где было тепло, не на юг, где томилось под льдинами море, на восток, где когда-то была родина, от которой сейчас остались только тёмные волосы на его голове.
А мимо уже ехали автобусы с охотниками и другие, стучащие агрессивные машины, они реагировали быстро. Каждый его шаг низкого полёта здесь там был равен минутам. Везли ружья. Густую, темнее чем кроличья, кроличью шерсть. На шкуре норки. Хрустальный кулон на длинной низкой цепочке. Кольца бриллиантами внутрь. Вместе они много стоили, многое могли. С этим найти Голиафа на карте города было легко. Генетическая память уверяла, что идёт охота. Они двигались в разные стороны. Машин было несколько, во время скачка, почти не отрывая лапы от земли (у лис стучат когти, лисы ведь лают?) увидел как человек в одном из окон, наверное, он соприкасался с тьмой лбом, на него посмотрел. Или увидел, или нет. В разные стороны, чтобы узнать друг друга, они двигались слишком быстро, много времени требовалось зверю, ещё больше человеку, чтобы разглядеть друг в друге знакомых, в разных направлениях и не только в пространстве. Прозвенели вверху еловые ветки нераспроданных мёрзнущих деревьев на площади. Этот бег был как песня. Так они пронеслись мимо друг друга. Рыжий лис и человек. Посмотрев в глаза. У того и у другого, почти как глаза чучела. Нет, у лиса более живые. Точно чужой сон, который мне дали, позволили, разрешили увидеть. Бег, измеряющийся в метрах. Звёздное небо падало в глаза лисице и в начале следующего шага, отталкиваясь от зрачков, взмывало вверх. Как подводная лодка, как ракета, наслаждающаяся движением сквозь атмосферу. Чувствовал свою силу, каждое движение, его гладкость и чистоту. Длинный пушистый хвост. Острые зубы. То, как воздух попадал через нос в лёгкие. Весь его путь, звук движения коротких лап. Стелющийся бег стрелой. От кончика морды до кончика хвоста. Думал не так. Долгие волшебные фразы, единственные, единственные верные, данные волшебные фразы. Не было никаких фраз, только кровь и то, что называется дышать. Беспечное всепоглощающее счастье, ледяной восторг. Когда пьёшь расстояние и можешь в обозримом будущем напиться. Не испугавшись даже автобуса перед дырой в семь его в море минусовых брызг остановился, прижался. За оградой. Под афишей. Выбитый картон. Затаился. Не дышал. Слушал. Приближались двое. Они вели с чёрно-белых снежных полей – тоже генетическая память – что были за этим вырванным с Земли или какого-то другого места городом, человека. Охотника. Тот говорил. Уши двигались и сначала не разбирали, что. Ах, никакой трудности. Большого размера холодные, наверное, сапоги. Любая собака выследит? Сколько угодно. Да, вот, впереди как раз одна из них. Все научены, все тренированы.
Абсолютно не скрываясь, не поджимая свой невидимый не желающим видеть в первые часы счастья хвост, скользнул вперёд. Умеют ли лисы скучать? Ускоряясь, всё сильнее пригибаясь к земле, не оглядываясь, одними только своими чувствами рассматривал того. Собака пристроилась следом. Молча, как волк. Но после резкого окрика надсмотрщика, а он тоже умел маскироваться, оказывается, медленно, сгорбившись, по-стариковски, виляя по-волчьи худой задницей с поджатым хвостом по-собачьи засеменил обратно. Тоже не оглядываясь. Ну да, собаки в разных странах тоже различаются. Не все поднимают вой и лай, когда это их не касается. Скрылся из виду. Приходилось сдерживаться. Громко засмеяться. Он был счастлив. Искренне, всепоглощающе, навсегда счастлив. Голиаф! Этот тоненький сын, страннейший из всех сыновей Магнуса, что из всех выбранных ему дорог отверг все. И взял зубами свою. Смеялся по-взрослому. Громко. Долго. С открытой пастью. Смех лисы не был слышен. Чувствуя себя только самим собой.
Он двигался так стремительно, что был не виден. Даже на карте. Но ни одна лиса не может бежать вечно. На последнем вздохе, когда эйфория отступала, оставляя боль, волк, что-то светлое и серое, может быть это был всё-таки волк, по весу это был именно волк, догнал. Сил осталось только на разворот и удар. Прыжок плавно перешёл в кувырок, лиса вытерла собой до белизны лёд превратившегося в крохотный каток школьного стадиона и встала высоким худым мёрзлым воздухом задыхающимся мальчиком. На льду отпечатались следы, не похожие на следы коньков. Утром их, засыпанные конфетти, разглядывали дети.
С гораздо большим трудом встала с неподдающимися в свалившемся в переходный момент на лисьи глаза мраке человеческими глазами идентификации выбивающимися из под шапки длинными волосами и в настоящей зимней одежде с его помощью тормозившая головой девушка. Только вставала она осторожно, как старая женщина. Спортивная, но старая, его тронуло сильное сожаление. Всё равно первые минуты от стука своих собственных костей, потом крови он ничего не слышал, потом она слишком, слишком для оборотня осторожно, ощупывала лицо. Потом медленно начала говорить. Медленно вследствие осторожности, или медленно потому что была ранена. Кажется, ей тоже не хватало воздуха. Возможно, ей было трудно так долго быстро бежать:
- Да, сначала те, кто пытался остановить тебя, помешать, потом те, кто должен был задержать, потом первые, самые первые охотники. И всё же недостойно, – она говорила на международном языке. Вытерла с лица, неразличимого на таком расстоянии в созревшей под белым небом темноте, кровь, которая, сочась из длинной продольной яркой ссадины, заливала то, что он пытался рассмотреть, – мы потратили гораздо больше сил, чем ты. Лисица ведь по правилам этой охоты после завершения первого дня в любом случае должна отдышаться и отдохнуть. Теперь, благодаря этой встрече, у тебя получится на какое-то время затаиться.
Он ничего не понял. «Мы» – это она так уважительно выражалась о самой себе? Тогда она пояснила:
- Охота была приостановлена. Возможно, лисица нуждается в отдыхе. Конечно, они, когда потеряли тебя из виду, сказали не так, но смысл был тот. Из века в век, стоит это сказать, правило оказывается на нашей стороне. А дальше, этот город буквально населён дикими лисами, питающимися на помойках. Кстати, ещё лет пятьсот и здесь будет небезопасно. Отчаявшиеся охотники завезли безмозглых кроликов. Из-за них дикие лисы болеют. Кролики уничтожают леса. Скоро придётся улучшать качество меха в другом регионе.
- Ты кто?
- Кицунэ. Ещё одна кицунэ. Голиаф, – в одном из домов загорелся свет и теперь самая его граница очень мягко освещала его спину и её лицо, кожу на очень изящных запястьях. Перчатки их открывали. Впервые за всё время этого разговора в середине озерца льда, женщина рискнула приблизиться к нему. Стоя рядом друг с другом, с точки зрения случайного наблюдателя они выглядели естественнее. Ещё одни бродяги новогодней ночи. Один без куртки.
Опять то же самое лицо. Русые брови. Белая шапка с грязным пятном, которая до этого всплеска света в глубоких сумерках выглядела синей. Показавшийся наступившей в течение дня ночью синим, широкий воротник белого свитера, выступающего из под куртки, лишённой даже искусственного меха. Человек в белом свитере, который застёгивался на плече, которое он видел во время спуска под землю, по-японски. Она продолжила:
- Всё зависит от точки зрения, меня ведь можно назвать и троянцем и посланником богов, – ему не было холодно, но он опять вздрогнул. – Ничего, – сказала она ободряюще, – так даже легче. Ещё будет время задуматься о нравственности и духовности.
Теперь, когда его человеческие глаза стали видеть гораздо лучше, ему показалось, что у неё разноцветные волосы. Светло-коричневые с белыми и красно-коричневыми, желтовато-коричневыми, медовыми, и розоватыми параллельными прядями. Может быть это после безумного дня он так остро воспринимал цвета. Она заметила взгляд:
- Кто бы мог подумать, ты даже не рыжий. Это совпадение, всегда, – она посмотрела куда-то вдаль и в то же время в глубь себя, – по крайней мере, насколько я могу судить, часто встречалось среди европейцев, – она начала тщательно убирать волосы под шапку. – Во мне сохранилась тенденция к рыжему. Хотя уже слишком много белых волос. Сейчас, мне, конечно, приходится краситься. Я занимаюсь благотворительностью. Когда ты публичная персона, приходится выглядеть определённым образом, сколько бы тебе ни было лет. Кстати, может быть по этой причине меня всё ещё интересует молодое поколение.
Стучат лапки. Земля отдаётся в них.

2.

Примитивные культы включали каннибализм после предсказаний, которые делались на основании поведения жертвы перед смертью. На данный момент они были искоренены. Потом появились демоны, которые тоже были искоренены. Так много странного происходило в истории человечества на протяжении веков. Первые пятьдесят лет классическая чистокровная лиса могла превращаться в женщину. Чтобы стать человеком молодой лисе достаточно было найти теменную кость умершего и сорок девять раз склонить с ней острую морду. Умершей. Луна от смеха падала с неба. Кость держалась, превращение удавалось. Вторые пятьдесят – в мужчину и прекрасную девушку. Лисы всегда старались запастись правдоподобной легендой, реальными семейными и дружескими связями. Хитрые гнусные создания, само волшебство, в животной справедливости равно добрые и злые, но каждая склонна к своему началу, совершенствуя свои магические способности, они, способные к трансформациям, питались человеческими жизнями. Жизнь должна была быть отдана добровольно. Во всяком случае, это было удобно. Неповторимая девушка. Прекрасный доступный юноша. Они были умны, образованы, умели колдовать, сметая всё на своём пути, приносили счастье. Иссыхающим от страсти возлюбленным? Поскольку вступавшие в связь с оборотнем умирали, их высасывали, трудно было объективно судить о степени принесённого обольщением счастья. Дети же всегда были людьми. Уходя, непостоянные, так все думали, лисы всегда забирали их с собой. Тысячелетняя лиса белела, становясь бессмертной, становилась до болезненности, вплоть до человечности праведной. Что интересно, тысячелетняя лисица в человеческом облике не всегда могла отбиться. Их жестоко истребляли. Принося только удачу, они, вероятно, прятались. Кого интересовала только удача в течение длительного времени. Относительно второго «всегда» бывали исключения.

3.

Он извинялся.
- Да при чём тут лицо? – гораздо больше её беспокоило сотрясение, плавился на глазах, превращаясь в северное сияние, замёрзший стадион. Она боялась потерять сознание. Она была хрупка, стара. Из всех оборотней они были наименее зависимы от луны. Привязаны к ней только легендами. Но они соблюдали старинный ритуал в её свете. Также она достоверно знала, что лисы особо остро чувствовали свободу и кровь.
Девушка, нет, это была всё-таки женщина. Это была очень взрослая женщина. Теперь, когда все волосы были убраны, он рассмотрел, что даже её брови, продолжающиеся дальше наружного уголка глаз, не были русыми. Никогда, за всю свою жизнь он не видел женщины с седыми бровями. Он сделал шаг ближе и заметил, что на них была краска. Оранжевая краска, которая покрывала волоски и кожу между ними и полосой продолжалась за линию бровей, полосой, загибающейся вверх, как крыши старинных зданий на востоке.
- У тебя столько дел впереди, Голиаф. Почти тысяча лет.
И всё-таки, помимо благотворительности, её очень тревожило лицо.


11-Feb-06
The end

original copyright © ∞ Olga Gubanova 2006
© ∞ Ольга Губанова 2006
воспроизведение текста рассказа любым образом без письменного разрешения автора запрещается.

Пожалуйста, не копируйте и не публикуйте мои тексты где бы то ни было без моего разрешения. С 2005 года я регистрирую авторские права на свои произведения и тексты. Если вы считаете, что другие хотели бы прочитать мои произведения, пожалуйста, разместите ссылку на эту страницу.

другие фантастические рассказы Ольги Губановой можно прочитать здесь: Иммунитет и Сын Премьера.


Комментариев нет:

Отправить комментарий

Related Posts Plugin for WordPress, Blogger...